что постоянно бросаюсь вперёд в атаку, а тем паче на абордаж, но в таких случаях, одномоментно поколебавшись, я выбираю сделать, forward, а не буржуазный покой, за который сам после будешь корить себя как за лень, малодушие и трусость. Квартира, аспирантура – хоть что-то эфемерное, что вроде бы
есть, чему уж сказано свинцово-тяжелейшее когда-то
есь – на паутинке, на соломинке держится! Но: выбор очевиден – всегда!..
…Но не могу я пасть пред ней холопски и уронить всё это – обнаруженную, беззащитно обнажённую разницу нарративов, внутреннюю и внешнюю разницу потенциалов! Пусть пиво «Моршанское» – заштатное и копеечное (но натуральное, нормальное!), пусть «Прима-Супер» – вонючая и омерзительная креатура Моршанской табачной фабрики, отступать мне некуда. За ними, за нами – сам Моршанск!.. А это даже не Москва, никто особо отстаивать не будет.
«Провожать не надо», но я, конечно, уже успел накинуть куртку и даже впрыгнул в кроссовки. Бегу, опережаю, нажимаю лифт.
Паутина Вирд! – уже постфактум я вижу на полсекунды выпавший при наклоне в коридоре кулончик.
Время уже больше часу ночи, лифт не едет. Пешком предложит? Как-то всё же за Державу-дежавю обидно, ёшкин кэт!
Вот и лифт. Ещё один шанс? Ну, это уже пошлость. Не застрять бы в этом лифте – холодном и вонючем. Зато просторном… но мы как вежливые современные люди держимся – не шарахаемся по углам, будто боясь сорваться, – почти обнимаемся. Пещерный инстинкт стоять подальше от стен – где-то внутри мы это знаем. Опять же спиной к стене – лишь раззадоривать сомнительного визави – всё это Катя знает!
Может, она сама этого хотела (в коридоре), ждала и боялась, а теперь – благодарит, а может, и скорее всего – ей до вот этой тусклой мигающей лапочки русской. А может быть, она замёрзла, зла, хочет в туалет и – есть! Хотя по усмешке и свободной позе – ничего из этого!
Проводил до дома. Обратно шёл, вздыхая с облегчением. Всё состоялось и всё кончилось. Больше не надо ничего делать, ничего предпринимать, ползать с тряпкой, стараться понравиться. Вы скажете: лучом мелькнуло солнышко-светило, и вновь отполз таракашкой в свой тёмный угол, лягушкой в провинциальное своё болотце… Не угадали: и так живу я в полнейшем абзаце, как на вулкане, у меня почти каждый день – такой же, разве что без романтики. Иногда – хотя и редко – с эрзацем Светки.
«Глобализм, глобализм, – думал я, – да тут даже бургеры в сверхглобалистском кафе (чрез дорогу с этим Катиным суши-раем) – с вполне себе антиглобалистким вкусом, и не хрустящего тамбовского огурца – того же «маныэза»!
Внезапное несчитывание кодов – разных земель, мировоззрений, поколений – сколь гадостно, как западло! На Западе стремительно западает солнце, а у нас пока другие коды – и то добро.
Так и стоит пред глазами эта картина в лифте. Мы стоим рядом друг с другом – молча, напружинившись, глуповато (я, наверное) улыбаясь. Я без шапки (хотя на улице ночью холодище) и – очумелая, смышлёная, расчётливая, смелая-умелая, почти для меня умершая Катя.
И всё же он приземляется. Мы выходим. Она уходит.
Как дорога, по которой едешь, кажется прямой (тебя напутствуют: «Всё время прямо!»), а на самом деле, на карте, это настоящий зигзаг удачи, а чаще – неудачи. Такая вот вся эта история.
С жадностью допить пиво! Её пиво.
Лишь потом я осознал, что за весь наш разговор я практически ни разу не вспомнил текст, который читал. Не вспомнил из него главное, потому что больше хотел прочесть продолжение. «Memyari Kati» я у кого-то перекодировал, сохранил на дискету. Прочёл и забыл. Что толку помнить то, что далеко от жизни, никак не нужно и никогда не пригодится.
Поскольку идея послать на «Дебют» была принята ей благосклонно, вскоре после встречи я позволил себе «мемуары» перечитать, кое о чём в них поразмыслить (уточнив в Сети непонятные слова и детали) – да хоть бы о своих излюбленных glam-martial эстетике и литстиле… Осмелюсь даже кое-что, из самого, конечно, общечеловеческого, процитировать.
«Военная база на севере. Шёл дождь. 38 человек «МАТИЛАН-МАГАВ» -а проходили тиронут. Командир проверял выдержку ребят. Один за другим они падали на сырой асфальт и вновь бежали. С каждым месяцем их глаза выражали всё меньше и меньше чувств. Им предоставляли лишь одну возможность подумать о чём-то своём – в туалете. Они ненавидели армию и себя уже на второй день пребывания в ней. Главная цель тиронута – получить пилотку. Этого можно добиться только в бою. Им дали задание – убить террористов в здании номер 7 города Сдерота (в трёх километрах от границы с Сектором Газа). Выжившие – получают пилотку. 17 ребят её получили.
Месяц назад наша рота посетила кладбище «Ар Герцель» города Иерусалима. Мне запомнилось одно место – 21 могила, засыпанная свежими цветами. Я читала надписи могил с трудом: «18, 18, 19, 18, 20, 18, 18… лет». Надеюсь, ребята, у вас всё хорошо».
Или: «Две недели назад украли израильского солдата с базы на юге Газы. Через неделю нашли его труп. Тогда же начали бомбить северные поселения Израиля из Левана. За неделю «касамы» и «катюши» дошли до центра. Под жуткий вой сирен «бронежилеты» несли свою службу, помогали жителям. Стирались с лица земли здания и люди. Последнее сообщение было таким: «Иран передал Левану бомбы с дальностью полёта равной 90 километров».
Мне осталось служить ещё один год. Мой друг, как и его друг, когда-то родились здесь, их семьи тоже. Но они хотят улететь отсюда сейчас же. Говорят: «Пусть мы будем теми, кого ненавидят больше всех, пусть»».
Конечно, такое цепляет. Исправил «Леван» на «Ливан», записал цифры буквами (отчего-то нынешний хороший тон), подправил, расставил запятые – и вперёд, в «Дебют», а то и дальше в дамки. «Женщина на войне, – пишет она, – это сильно. Женщина в боевых войсках – ещё сильнее». Крутой, серьёзный жанр, для современной лит-ры крайне редкий, с изюминкой пикантности.
Записки, нетрудно предположить, короткие и отрывочные. Этим они раздражают. Раз в месяц-два сесть вечерком за комп и набить абзац-другой – привычка неплохая. Терапия, даже буквально литература, но не писательство. Начинается история эпически – с чего-то путано псевдомифологического, со странными именами, шифров я не понял. После полустраничного зачина мифология сбивается на более привычное – романтически-бытовое, если не на Синдереллу, так больше на Рапунцель, и тут уже всё больше наступает реализм (с метаниями от «я» к «она», «Катрин», «Катра», даже к какой-то чернокожей лирической альтер-эго), в том числе военный.
На войне героиня, как ни странно, ищет мужа. Так и пишет! Как это эпично, как правильно! (Это теперь я понимаю.) Но дальше откуда ни возьмись вновь вырисовывается та самая американская дрим-триада: «хорошая работа», «хороший дом», «хороший секс»… Героя и мужа героиня находит! Но, увы, à la guerre [8], быстро теряет.
«Ей был не очень понятен язык окружающих. Она должна была стрелять. Она стреляла. Он хотел окончить этот курс и пойти в боевые войска, она тоже. Он не знал об этом. Когда наступила ночь, они увидели звёзды над озером. Больше ничего нельзя увидеть там ночью. Они не знали друг друга. Они не умели любить – было легко. Через два месяца они встретились на тиронуте – бежали 40 км. Еще через два – на войне. Их глаза не выражали ничего. Они знали, где они, они знали, для чего. Они были готовы умереть. Она знала, что умрёт. Он нет. Они умерли».
Трагедия и катарсис: «Она начала молится по утрам и соблюдать заповеди. Теперь она носит юбку поверх штанов и её зовут К. Она счастлива и делает счастливым своё окружение. Ей тяжело. Всем тяжело. Она одна, и никто не понимает её безумное решение. Она хочет быть с Богом и жить по его законам. У неё появились границы. У неё появилось всё». Сильно. Но всё же витальная энергия гибкой природы Евы рождает под конец рукописи иную философию: «Женщине позволено отступать, мужчине нет. В этом её плюс – ей всегда есть куда идти».
И она поднимается
